Знакомство с поэтом, который был твоим современником и не был открыт тобой ранее, неизменно накладывает на восприятие печать сожаления. Возможно, в этом большом и столь тесном мире я встречалась с ним глазами, но откровение его светлой души обходило мою судьбу. Но лучше поздно, чем никогда. Такие думы приходят, когда обращаешься к творчеству поэта Николая Михайловича Якушева.
Когда же я узнала, что Якушев почти пятнадцать лет провел в сталинских ГУЛАГах, была потрясена. Разве мог человек, прошедший лагерный ад, написать пронзительные и прозрачные строчки о любви и шопеновском вальсе?
На самом утре
жизненных дорог
шли облака
с цветистыми краями.
Шопеновского вальса
ветерок
летел по легким
клавишам рояля.
Смешно,
что я полжизни берегу
тебя такой, как в первый
день потери.
Что жизни прошла —
поверить я могу,
что нет тебя, я не могу
поверить.
А что говорил поэт сам о себе? Каким видели его окружающие люди? Пролистаем страницы его жизни.
Николай Михайлович Якушев родился в 1916 году в Москве, в семье слесаря завода Гужон.
В 1920 году поездом из столицы в Краснодар выехала с нехитрым скарбом семья участника октябрьских боев в Москве Михаила Якушева. Глава семейства с женою и четырехлетний Коля. Отцу предписали внедрять на Кубани большевистский порядок. Ждала его не какая-нибудь захудалая должность, а в органах ЧК, был членом «тройки» и продовольственного комитета, а затем председателем районной контрольной комиссии.
В Краснодаре отец на работу ходил с наганом, возвращался усталый и дерганный. А Коля жил рядовой детской жизнью тех лет: школа, пионерские годы. И еще писал первые стихи.
Отца перевели в обширную кубанскую станицу Кореновскую (теперь город Кореновск). С повышением перевели — председателем рабоче-крестьянской милиции.
Николай окончил семилетку в кубанской станице, работал токарем в механической мастерской, в возрасте 15 лет стал заведовать общим отделом райкома комсомола, участвовал в «хлебозаготовительных кампаниях» и «борьбе с кулачеством». Именно тогда он столкнулся с несправедливостью. А произошло это так.
«Он работал тогда в Кореновском райкоме комсомола, и их, зеленых юнцов, послали на сбор «земфонда». В группе было четверо: три комсомольца, и один энкаведист с наганом. Нужно было требовать у крестьян добровольной сдачи зерна, а если добровольно сдавать не хотели, то искать и — найденное отбирать до зернышка.
Зашли в очередной дом. Энкаведист рывком открыл дверь, и кучей все ввалились в комнату. Она поразила изумительной чистотой. На полу лежали белые половики. Семья из пяти человек сидела за столом и обедала. Это были исключительно красивые люди: четверо детей и хозяйка — их мать. В углу под образами стоял портрет красивого мужчины, перевязанный черной лентой.
-Хозяйка, хлеб сдавать будешь? — зычно спросил энкаведист.
-Нету у нас хлебушка
-Как же, а кашка-то из пшенички сварена.
-Так дети ж малые!
-Так будешь, иль не будешь Добровольно сдавать?’
-Нету хлебушка… Дети малые, — как заклинание, все повторяла хозяйка.
-Пошли ребята!
Он в душе молился:
-Господи, может, ты есть, сделай так, чтобы ничего не нашли.
-Есть! — закричал, энкаведист.
У него закружилась голова, затошнило. Он выбежал на улицу. Дрожали руки и ноги, весь был в поту.
-Коля, неси мешки! Чего это ты? Съел нехорошее? Побелел-то как! Ну, садись на подводу…
-С тех пор он часто вспоминал эту женщину и ее семью» (из воспоминаний Конкордии Евгеньевны Якушевой)
В 1933 году вместе с семьей переехал в Воронеж, поступил в местный лесотехнический институт, а через год перевелся на литературный факультет пединститута. В эти быстротечные годы его первые стихи появляются в газете «Молодой коммунар» и журнале «Подъем», где регулярно проводились творческие семинары, неизменным участником которых был и полный грядущих и радостных надежд студент Якушев. В молодежном литобъединении при альманахе «Литературный Воронеж» не скупятся на похвалы:
-Быть тебе таким знаменитым, как Жаров или Светлов.
1937 год. Обыденно для того времени начался переломный этап в жизни студента литфака Коли Якушева. С обыска. В апреле 1937 года вместе с группой студентов был арестован по надуманному обвинению. Что в коробке, набитой письмами, нашлись конверты и от давнего друга, кого уличили в троцкизме, уже было неопровержимой уликой. Некоторых студентов, с которыми Николая свели в совместном заговоре, он даже не знал. Самым модным сроком было 10+5. То есть десять лет в лагере и пять поражения а правах.
Из дневника Николай Якушева от 8.04.1981:
«.. в 1937 году, я был арестован. Ночь я провел на нарах в камере при районном отделении НКВД, а утром следующего дня меня отправили в Воронеж.
Внутренняя тюрьма помещалась в подвале областного НКВД. Меня посадили в одиночную камеру № 13. Я хотя не верил приметам, все равно мне это испортила настроение. Впрочем, не особенно, ибо я считал, что продержат меня три-четыре дня.
Маленькое окошечко под самым потолком, если присесть, то можно увидеть кусочек неба. По бетонированному откосу стекали струйки воды — таял снег. Память издевательски подсказывала слова из революционной песни:
Мы раздуваем пожар мировой,
Церкви и тюрьмы сравняем с землей.
На следующий день меня повели в парикмахерскую и машинкой сняли шевелюру. Когда я вздумал протестовать, армянин-парикмахер добродушно сказал:
-Э-э, дорогой! За десять лет отрастут, не волнуйся.
До мельчайших подробностей помню эту весну… Бесконечный маршрут по камере, ожидание отбоя. Днем спать не давали, вдоль длинного коридора по ковровой дорожке в мягких тапочках разгуливали коридорные, глазок двери открывался через каждые пять минут. Отбой был в 10 часов, но в это время начинал громыхать лифт, увозивший на ночные допросы. Возвращались оттуда утром, и снова день без сна»
Из дневника Николай Якушева от 27.03.1982:
«В начале лета 1937 года следствие по нашей «группе» было закончено, и меня вызвал следователь для «подписания двести шестой статьи». На мой вопрос, что это за статья, он, улыбаясь, ответил:
-Не бойся, это не новая статья вдобавок к старым (а у меня были: 58 п.10, 58 п.11, 58 п.8 через 17), а просто статья уголовно-процессуального кодекса об окончании следствия.
Он усадил меня за папку с протоколами. Липовцев, Гинзбург, Апарин — с одного курса со мной, Г.Петров — с первого курса, Стрыгин и Подобедов — с третьего, К.Ефремов — тоже, как будто, с третьего, но я его не знал. А вот фамилии Комаров и Желтухин мне совершенно ничего не говорили.
-Ничего, ничего, читай, — сказал Клементьев, — это тоже по вашему делу.
Так состоялось мое заочное знакомство с Николаем Желтухиным, ныне членом-корреспондентом АН СССР, лауреатом Ленинской премии.
Вскоре после окончания следствия меня перевели из внутренней тюрьмы в городскую, о которой у нас ходили очень тревожные слухи — «пятьдесят восьмую» специально помещали в камеры уголовников, которые всячески издевались над ними».
Видно, мы кому-то не потрафили,
не прижились
в собственном дому.
Говорить о трудной биографии —
это нам под старость
ни к чему.
Нам дорога выпала иная, вроде бы и не были в бою.
Я такой ее припоминаю, юность безымянную мою.
Заменяли имя номерами, вычеркнув надолго из живых.
Верьте, мы не хуже умирали, чем ребята на передовых…
Стетоскопом в грудь меня толкая, слушает он стон моей души.
Врач пытает:
-А статья какая?
-Пятьдесят восьмая.
-Не дыши!
Не дыши, не думай, не надейся.
Все равно здесь — старый, молодой,
До чего ж похож я на индейца — загорелый, как скелет, худой.
Врач,
он мне по возрасту папаша, говорит уверенно, легко:
-Ничего, еще, браток, попашешь, до конца довольно далеко.
Знаю сам,
дела мои плохие —
может, даже этою весной…
Слепота, пеллагра, дистрофия
притаились за моей спиной.
А страна в тот час
врага громила
и совет давала мне простой:
-Я тебя вспоила и вскормила…
Слышишь?
Продержись еще, постой.
Эту боль давнишнюю
не троньте:
нам винтовки не дали тогда.
Мы стояли,
как стоят на фронте —
насмерть,
на бессмертные года.
И товарищ мой, Серега Левшин,
говорил в те тягостные дни:
-На виду стоять — оно полегше,
ты попробуй
выстоять в тени…
Семнадцать лет тяжелых испытаний в архипелаге ГУЛАГ…
Из дневника Николай Якушева от 30.06.1980
«…Камера или барак в 150 человек — плохое место для размышлений. Нужно было думать только об одном: о сегодняшнем дне, о пайке хлеба, о лишней миске баланды. Было сделано все, чтобы превратить человека в рабочую лошадь, лишить его способности мыслить, анализировать. Жизнь была упрощена до предела: жизнь — смерть, работа — хлеб. Когда в 1941 году весной я впервые услышал музыку (радио, патефон), я чуть не заплакал. Четыре года я не слышал ничего, кроме блатных песенок. Это были звуки из другого мира, возвратиться в который было очень мало шансов».
Работал шахтером на Колыме, валил лес в Архангельской области, перегонял плоты по Северной Двине, был землекопом, грузчиком, рабочим похоронной команды, санитаром. Последние годы перед освобождением провел в Волголаге под Рыбинском.. В апреле 1953-го Николай Якушев был выпущен на волю. «Коля, Коля, Николай, ты свободен, погуляй», — с хитрой улыбкой сказал ему на прощание надзиратель. Николай уехал к еще живым тогда родителям в Краснодар, поступил на работу в кузнечный цех, женился и в 1954 году вместе с женой Корой переселился к ее родителям в Рыбинск.
Работал бухгалтером на кабельном заводе и в судоремонтных мастерских, бригадиром грузчиков и инженером на моторостроительном заводе, сотрудником районной газеты, заводского радио, городского кинопроката. Этот приволжский город стал второй родиной Николая Якушева. Здесь прошли его тридцать главных лет — поэтических.
Поначалу стихи не шли. Может, препятствовал страх, что напряжение и взлет мысли нарисуют картины, за какие можно сызнова загреметь туда, откуда счастливо вышел. Или мешало предубеждение и наивная вера, что репрессии искорежившие страну, отступление от праведных норм.
И вот вновь забилась творческая жилка. Появились публикации в газетах, журналах, стали выходить поэтические сборники в Верхне-Волжском издательстве. Его творчество перекликалось со стихами еще одного гулаговца — поэта Анатолия Жигулина, с которым Николай Якушев вел переписку на протяжении всей жизни.
В 1959 году Николай Якушев реабилитирован, все обвинения признаны надуманными. В этом же году в Ярославском книжном издательстве вышла в свет первая книга стихов «Высокий берег». Стихи подкупали не только своей простотой и задушевностью, но и точностью слова и образа, непосредственностью наблюдений и какой-то доброй напористостью. В них ясно слышалось звучание своего голоса, причем чистого и честного.
Начались самые счастливые годы жизни Николая Якушева. 1962 год — сборник стихов «Старт». 1963 — принят в Союз писателей СССР. 1965 — сборник «Годовые кольца». В 1965 году поступил на высшие литературные курсы, два года жил в Москве, общаясь с будущими классиками Николаем Рубцовым, Анатолием Жигулиным, Давидом Самойловым и другими. В 1967 году с отличием окончил курсы, и в том же году появился его четвертый сборник с простым и уверенным названием «Стихи». Вернувшись домой в Рыбинск, продолжал писать, на подходе новый сборник. Стихи становятся все мастеровитее и все жестче:
Но судьба готовила Якушеву новое испытание. В начале 70-х годов у него нашли известное письмо Солженицына писательскому съезду, и поэт оказался, по его выражению, «на коротком поводке» у властей. Бывшему заключенному не простили сочувствия писателю-оппозиционеру. Выпуск уже подготовленной к печати книги остановлен. На собрании ярославской писательской организации рассматривается вопрос об исключение из Союза. Ограничились строгим выговором. Но сверху уже поползла по партийной линии телега. На работу никуда не берут, нечем кормить семью. Вот тогда он начинает свой дневник.
«В дом пришла нищета. Мы залезли в долги, из которых неизвестно как будем выпутываться».
Якушев остался без средств к существованию. А ведь у него была семья, двое сыновей. Только в 1973 году вышла его книга «Вторая половина дня», нашлась какая-никакая работа — с трудом устроился работать грузчиком, но до самого конца жизни висело над ним подозрение в ненадежности, представление как о затаившемся враге народа.
Николай Михайлович, живя в провинции, продолжал бороться, писал стихи, посылал их в издательства. Анатолий Жигулин поддерживал его как мог. Их переписка красноречиво рассказывает о том времени. Но давали о себе знать возраст и здоровье, травля недругов.
Из дневника Николай Якушева от 18 февраля 1980 года:
«Судьба моя человеческая, а стало быть, и писательская, была запрограммирована в 1937 году. С этого года вся моя жизнь и деятельность была подчинена алгоритму бесчеловечной подлости. Где-то там, в 1953 году, компьютер дал сбой, перфолента пошла в перекос: освобождение, реабилитация, но все это уже ничего не могло изменить»
Если до этого времени он не терял веры в то, что живет в государстве, созданном для духовного процветания и совершенствования человека, то после вторичной репрессии глубоко задумался: а так ли это? Многократно упрекал себя поэт в том, что не решается на свою главную книгу, которую прожил лично и только он способен написать правдиво и откровенно. Ни в прозе, ни в стихах он сделать этого не успел. Такой книгой стали его дневники, исповедью и проповедью умудренного суровой жизнью человека, мыслителя в полном смысле слова.
Нет, Николай Якушев не сломался. До своих последних дней, разуверившийся во многом: справедливости власть имущих, верности друзей, возможности жить свободно и говорить искренне, он продолжает, как истинный художник, заносить на бумагу новые и новые строки, наверно, без всякой надежды, что их когда-то прочтут. Пишет с поразительной даже для дневников обнаженностью. Но сквозь тьму боли и тоски пробивается свет глубокой веры в высоту человеческого разума. Пусть не получилась жизнь, как задумана, но надо в любом случае дожить достойно.
Жизнь прошла
не под звуки победного
марша –
были срывы и боль,
и ночное вино.
Наша дружба стара,
но ведь мы-то значительно
старше,
неужели же ей
раньше нас умереть
суждено?
Пусть нелепым был путь
через жизни бездарную
повесть,
пусть о лживое слово
не раз разбивали мы лбы,
и не раз спотыкалась
о подлость наивная совесть,
но она провела нас
сквозь черные дыры судьбы.
Из дневника Николай Якушева от 7 октября 1978 года:
«…Вот я прожил жизнь, и смерть ежедневно бродит где-то рядышком, напоминая о себе то сердечным спазмом, то полной расслабленностью на несколько дней. И что я увидел в жизни, какое сильное впечатление от этой прекрасной случайности, именуемой жизнью, унесу с собой в могилу?
Самое крупное событие в моей жизни — годы лагерей. Это для меня. Мне иногда бывает стыдно за это — ведь была еще и война. И здесь, как и всегда в психике человека, приходит утешающая мысль: мои пятнадцать лагерных лет, может быть, значительнее всех событий, происшедших за это время.
Жизнь — великий утешитель!»
Безвыходность своего положения Николай Михайлович отразил в своем последнем стихотворении-исповеди, написанном незадолго до трагической гибели:
Знаю все: был влюбленным, голодным,
Жил на жалкой газетки гроши.
Наступает немой и холодный
Ледниковый период Души.
День прошел. Остальное неважно.
Раздевайся, кряхтя, и ложись.
По ночам мне становится страшно
3а бесцельно прожитую Жизнь.
Николай Михайлович Якушев скончался в апреле 1983 года на 67-м году жизни. Его смерть остается загадочной и нелепой. Вернулся домой со страшными болями в области живота. То ли все-таки сказались многолетние лагерные лишении, то ли кто-то ударил ногой жестоким хулиганским способом. Слишком поздно обратился к врачам и умер, можно сказать, на операционном столе.
На его памятнике с бронзовым бюстом можно прочесть его же исповедальные строки:
Славлю все дни,
Что прошли, звеня,
Светлую дружбу людей.
Славлю идущий
после меня
День.
Николай Якушев целиком принадлежал своему времени, являясь его жертвой и судьей. Мучительная тяга к письменному столу прерывалась горьким пониманием того, что сказать всю правду невозможно, а полуправда его не устраивала. В своих дневниках он выносит беспощадный приговор многому и многим. «Русское долготерпение… Когда оно придет к концу?» — вопрошает поэт.
Он всегда верил в человека, и даже говоря о ничтожестве окружающих его людей, надеялся, что это лишь исключение. В его душе жили образцы служения правде, доброте, высоким идеалам. Жизнь принесла Николаю Якушеву немало жестоких испытаний и утрат, но все-таки он не разочаровался в ней. Была только боль о несовершенстве этого мира. «Жизнь — великий утешитель», — пишет он в конце 1978 года. И она действительно утешала. Рядом находились те, кто любил его, молодежь, которой поэт отдавал все свое тепло и неуемную энергию.